Читаем без скачивания Письмо сыну. Воспоминания. Странники поневоле - Елизавета Федоровна Родзянко

пришли спасать вас от коммунистов». – «Doch, – сказала я, – Sie personlich sind nicht schuldig, sie tun ihre Pflicht. Aber die Deutschen sind doch unsere Feinde».[29]

Рядом со мной сидел как на иголках молодой украинский офицерик, очевидно взятый как переводчик. Я заговорила с ним по-русски и одним ухом слышала, как Зеленька по-немецки доказывала генералу, что они должны уступить Франции Эльзас-Лотарингию. Генерал просидел с нами короткое время и распрощался. После мы узнали, что на другой день Ильяшенки пригласили его к завтраку. Зоя Алексеевна, жена Андрея Степановича, рожденная Остроградская, на время этого завтрака пришла к нам. Она тоже не захотела встречаться с австрийским генералом.

Через несколько дней Мишу известили, что его приглашает к себе немецкий (не австрийский) офицер граф Люксбург. Твой отец, Владимир, ответил, что он согласен встретиться с графом, но не у него на квартире, а где-нибудь в нейтральном месте. И они встретились у кого-то на квартире. Разговор шел о моем приеме австрийского генерала и по-французски. Как мой муж меня защищал, он мне не рассказал. Сказал только, что закончил он такими словами: «Представьте себе, граф, что бы вы чувствовали, если бы неприятельские войска вошли в Берлин?» И граф ответил, протягивая руку: «Да, я вас понимаю». Этим дело и кончилось, и мы продолжали спокойно жить в Новомосковске. Интересно, как на это реагировал народ? На уроке сапожного дела наш учитель обратился ко мне со словами: «Скажите, правда ли, что вы австрийского генерала выгнали из квартиры? Все в Новомосковске об этом говорят». Я рассказала ему, как было дело, а сама подумала: а не лучше ли было бы, если бы помещики вместо того, чтобы приглашать генералов к завтракам, ушли бы в леса или степи, в кукурузу, и образовали бы вместе с народом партизанские отряды?…

Летом на площади, при большом стечении народа служили панихиду по убиенной Царской семье. Известие это пришло с опозданием. Нам не верилось, что это могло случиться… И, по-видимому, так думали все окружавшие меня на панихиде. Никто не плакал, а лица выражали скорее недоумение.

В конце лета 1918 года Миша ездил в Добровольческую армию. Он сопровождал туда бабушку к твоему дедушке. Последний уговаривал его не медлить и увезти нас всех на юг и дал ему на всякий случай пропуск от генерала Богаевского.[30] Дедушка также дал ему поручение командировать из Новомосковска к нему на юг молодого офицера Миоковича для важного дела. Об этом я подробно пишу в добавлении к книге «Крушение империи».[31]

Генерал Африкан Петрович Богаевский (1873—1934)

В начале осени в Новомосковске было собрание хлеборобов. Съехались помещики и крестьяне-хуторяне. Я тоже присутствовала на этом собрании. Мужики были все в белых вышитых малороссийских рубашках, высокие, широкоплечие, красивые. Их был полный зал, гораздо больше, чем помещиков. Это были хуторяне, осевшие на отруба после реформы Столыпина. К тому времени они были уже зажиточными людьми. Позднее их назвали кулаками и, во время «реформы» Сталина, большинство из них погибли в лагерях Сибири. На собрании речь шла о земельном благоустройстве. Подробностей не помню, знаю только, что мужчины наши поражались здравому смыслу этих крестьян.

Как-то летом неожиданно приехал к нам наш бывший лакей Михайло. Это был удивительно порядочный, хороший человек. Он пожелал меня видеть. Сказал, что надо поговорить. Я сидела с Ценкой на руках. Он начал, сбиваясь, рассказывать, что не удержался и взял наши рюмочки для водки. (Они были просто стеклянные, никакой ценности в них не было), но его, по-видимому, мучила совесть, что он взял чужое. Я молчала, а он все повторял жалобным голосом: «Рюмочки ваши взял, рюмочки, 12 штук». Теперь я понимаю, что мне надо было отпустить его грех, который так тяготил его душу, но тогда я промолчала. Мне думалось: начинается с рюмочек, а потом растащат всю Россию по кусочкам, и водворится обман, воровство и неизбежная ложь. И я промолчала, а он бедный, такой огорченный все повторял свое своим жалобным высоким тенором. И сейчас еще слышу: «Рюмочки, рюмочки ваши, рюмочки»…

В начале сентября, как всегда, начался учебный год. Наши дети возобновили свои занятия. Старших готовили в первый класс, Ольгу в приготовительный. Брали и уроки танцев и игры на рояле. Ходили они к хорошему художнику, и он учил их рисованию. Помню, Ольга уже тогда проявила большие способности. Нарисовала цветными карандашами прозрачную бутылку до половины налитую водой. У этого художника, я видела, висела на стене нарисованная им небольшая картина, изображавшая Новомосковский собор. Сохранилась ли она? Если собор действительно взорван, по ней можно будет когда-нибудь его восстановить, такой красивый!

В начале октября к нам приехал управляющий и сказал, что наш дом в Отраде подожгли, и он сгорел. Рассказывая, управляющий говорил: «Счастье, что вы уехали. Сперва загорелась крыша. Сухой камыш быстро захватило пламенем, крыша осела, и вокруг дома образовалось горящее кольцо. Никто бы не мог оттуда выскочить» … Мы недоумевали, почему подожгли и главное тогда, когда нас уже давно там не было? Как это понять? По всей вероятности виноваты были австрийцы. Кто знает, хорошо ли они платили за продукты, посылаемые домой? Платили ли они за реквизированный скот? Но даже если и платили – отбирали ведь насильно? Присутствие в стране недавних врагов возмущало народ, и в австрийцев начали постреливать, а они за каждого убитого жестоко расправлялись с соседним селом. Так вероятно было и у нас. А кто виноват, что в стране австрийцы? Не помещик ли? И на нем вымещали свою, злобу. Так объяснили мы себе тогда сожжение отраднинского дома. Приблизительно в то же время мы узнали, что ночью в Сережу Родзянко, когда он ехал домой в Попасное, стреляли из засады. Ранены были легко только его белые лошади, и он благополучно доехал домой. Скоро Сережа переехал в Новомосковск, но дядя Коля[32] и Зика[33] оставались в имении. Мы беспокоились о них, и Миша звонил туда. Зика сказала, что она не решается двигаться. Дядя Коля медленно поправлялся от удара, он ходил, но не мог говорить; только «да» и «нет» и какие-то неясные звуки. Гораздо позже мы узнали, что дядя скончался, а Зика с преданной горничной надолго осталась в России. Уже в 1946 году она приехала одна (горничная ее умерла) в Мюнхен, где мы тогда были. Красавицу Зику нельзя было узнать. Это была сгорбленная старуха точно «Наина», с огромными, еще очень красивыми, черными глазами. От нас она уехала в Бельгию, где был Сережа с семьей, и там скоро скончалась.

В октябре в нашем уезде появились шайки вооруженных людей. Были ли это солдаты, бежавшие с фронта, или просто разбойники, можно было только гадать. Уже с большой опаской и только по ночам привозили к нам из Отрады битую птицу, соленые огурцы и овощи. Шайки этих разбойников грабили иногда недалеко от города, и тогда местные молодые люди решили составить ополчение, чтобы в случае чего защитить город от возможного нападения. Сережа, как я сказала, жил в Новомосковске; семья его была, кажется, в Харькове. Он часто бывал у нас, и они с Мишей, несмотря на такое тревожное время, начали мечтать, а потом и серьезно обсуждать вместе с другими помещиками, проект постройки сахарного завода на сбереженные деньги. Мужчины, как видишь, были спокойны, но дамы все, кого приходилось тогда встречать, были в каком-то нервном возбуждении. Я также очень волновалась, хотя как-то безотчетно, не понимала, почему. Дамы приносили всякие слухи: говорили, что появился список… Какой список, у кого? – никто не знал, но будто в этом списке имена тех, кого будут в первую очередь расстреливать. Сказали, что в этом списке и мы с Мишей… Но добиться от этих дам, какой это список, у кого он, было невозможно. Я рассказывала Мише о моем волнении, но он смеялся надо мной.

Но вот подошел день 8-го ноября по старому стилю, день именин